Виктор Вавич (Книга 2) - Страница 20

- Мажу, тьфу - гривенный! - раскатился актерский голос. На диванчике переливами хохотала девица, двое мужчин тесно зажали ее меж собой.

- Марья Ивановна! На ваше счастье можно купить? - кричал кто-то от стола.

- Марья Ивановна, вас спрашивают, - толкали соседи девицу, спрашивают: можно вас купить? Это не я, это там спрашивают!

- Илюша! - крикнул хозяин, но вслед за Израильсоном вошел высокий сухой человек.

- Ура! Познанский! - все весело вскочили. Но Познанский пожевал сухими бритыми челюстями и, не снимая шляпы, молча поднял руку.

- Внимание, господа! - он обвел всех блестящими глазами. На лицах всех застыло ожидание смешного.

- Господа! - строго сказал Познанский. - Сегодня, сейчас даже, ко мне прибыл человек из Екатеринослава, - лица гостей потухали. - Он приехал с последним поездом, поездов больше не будет. Так он говорил, что в Екатеринославе уже началось...

Лица стали тревожны, только кое-кто еще надеялся на шутку.

Познанский сделал паузу.

- Ну а что же началось? - раздраженно сказал хозяин и передернул плечами.

- Все стало! - провозгласил Познанский. - Тьма в городе. По улицам ездят казаки! На телеграфе войска! На вокзале драгуны. В театре митинги. Разгоняют нагайками. На окраинах стрельба Настоящая стрельба, господа! Познанский замолчал и водил торжествующими глазами от лица к лицу.

- Здесь тоже бастуют, - сказал хозяин. Он держал на ввернутом штопоре пивную бутылку.

- Здесь играют в карты! - Познанский сделал рукой жест и повернулся к двери.

- Слушай, ты брось! - хозяин поймал Познанского за пальто. Мужчины торопливо закуривали. Игроки сидели вполуоборот, прижав пятерней деньги.

- Что ж нам делать? - почти крикнула Марья Ивановна. - Что же делать? - поправив голос, повторила она. Все заговорили тревожным гулом.

- Надо что-нибудь делать, господа! - говорил Познанский, разматывая кашне.

- Мы же не можем стрелять, мы же стрелять не умеем, - говорил актер с толстым обиженным лицом.

- Тс! Не кричите! - тревожным шепотом сказал хозяин, приложил палец к губам. И шепот покрыл и притушил голоса.

- Действительно, чего мы орем! - сказал Познанский и притянул плотнее дверь. - Господа, - Познанский говорил громким шепотом, - господа! Ведь все, все поголовно... люди умирают, идут на риск... головой. И если что будет, спросят: а где вы были?

- Ну а что? Что же? - шептали со всех сторон. Хозяин поставил бутылку со штопором на комод.

- Мы же все артисты, - сказал громко Израильсон, - ну а если мы бастуем, так у кого от этого голова болит? Большое дело? Познанский брезгливо оглянулся на Израильсона. Все зашептали, оглядываясь на флейтиста.

- Па-звольте! Позвольте! - перебил всех Познанский. - Можно собраться, ну, не всем, и составить резолюцию... и подать...

Марья Ивановна прикалывала шляпку, глядя в стекло картины.

- Подать в здешний комитет. Здесь же есть какой-нибудь комитет? Есть же...

- Кто меня проводит? - все еще глядя в картину, пропела Марья Ивановна.

- Это даже смешно, - сказал Израильсон. - Ей-богу, это таки смешно.

Он не успел еще раздеться и с котелком в руках вышел в двери. И вдруг он вернулся из коридора и высунулся в приотворенную дверь.

- Я понимаю деньги собрать - я знаю сколько? Это да. Все замахали, чтоб он запер дверь.

- Люди же хотят кушать, что?

Израильсон захлопнул дверь и вышел на улицу.

Белый крест

ПЕТР Саввич Сорокин проснулся на сундуке. Мутной дремотой чуть синело окно в конце коридора.

Петр Саввич осторожно, чтоб не скрипнуть, спустил ноги, нащупал валенки. В кухне, в холодной, воровато поплескал водой - не крякнул, не сплюнул крепко, а крадучись вышел в темный коридор и встал по-солдатски перед окном. Он молился Богу на свет окна: оттуда из-за неба сеет свет воля всевышняя. И стал аккуратно вышептывать утренние молитвы, истово надавливал слова и прижимал твердо и больно пальцы ко лбу, клал крестное знамение, как ружейный артикул: по приемам. И когда вдавливал пальцы в лоб, думал: "Пусть Господь убьет, его воля, а я не виноват".

Потом сел на сундук и стал ждать утра. Вздыхал потихонечку, чтоб хозяев не тревожить. А когда закашляла в комнате сестрица, пошел на кухню наливать самовар. Не стуча, колол щепочки.

Было девять утра. Сорокин постучал к приставу.

Пристав сидел перед потухшим самоваром в ночной рубашке. Объедки закусок на тарелке. Пристав задумчиво ковырял в зубах. Сорокин стоял в дверях с фуражкой в руке. Пристав мазнул по нему рассеянным глазом и прихмурился одной бровью.

- Ну что скажешь? - и пристав ковырнул где-то далеко во рту.

- С добрым утром! - сказал Сорокин и улыбнулся так, что не стал похож на себя.

Пристав опять заглянул и поморщился:

- Вчера ж... я тебе сказал, - и пристав стал тереть губы салфеткой, говорил уж... куда тебе? Ведь в пожарные ты не годишься. Ты же на стенку не влезешь. Влезешь ты на стенку? - и пристав, не глядя, махнул рукой вверх по стене.

Сорокин снова сморщил улыбку.

- Конечно-с.

- Что "конечно"? - подкрикнул пристав и с шумом толкнул назад кресло и встал. - Что конечно? Влезешь конечно или не влезешь конечно?

- Да никак нет, - Сорокин попробовал посмеяться.

- Ну вот, - сказал пристав с расстановкой, - никак нет. На стенку ты не влезешь, - пристав сел на кровать и взялся за сапоги. Сапог длинный, узкий, как самоварная труба, не пускал ногу, вихлялся, и пристав зло морщился.

- Позвольте подсоблю, - и Сорокин проворно кинул шапку на стул и подбежал. Он старался направить сапог.

- Да пусти ты... а, черт! - и пристав тряс ногой, стараясь дать ходу голенищу. - А, дьявол! Тьфу! - Пристав зло огляделся кругом, запыхавшись.